Благая смерть
F.A.
O Herr, giels jedem seinen eigenen Tod.
Господь! Всем смерть свою предуготовь…
— Райнер Мария Рильке, «Часослов» (пер. В. Микушевича)
«Эвтаназия»[1] в буквальном переводе означает «благая смерть», от греческого eu — «благой» и thanatos — «смерть». Ирония, однако, в том, что этим термином современное общество обозначает тот самый род смерти, который объявило запретным. Практику добровольного ухода из жизни при помощи другого лица осуждают и политики, и подавляющее большинство руководителей больниц и домов престарелых, которым выгодно содержать пациентов, угасающих долго и медленно, и фармацевтические компании, значительную часть прибыли которых обеспечивают последние три недели жизни неизлечимо больных людей.
Периодически в обществе вспыхивают дебаты за «право на смерть», как будто у нас вообще есть выбор — умирать или нет. В конечном счете, смерть — удел каждого из нас. Поэтому бороться следует не просто за право на смерть, а за право умереть тогда и так, как мы пожелаем, за право на компетентную и сочувственную помощь в уходе из жизни и за право на что, чтобы наш выбор признавали и уважали в обществе. Когда человек рождается — не по собственному выбору, — его окружают заботливые близкие, общество приветствует его и признаёт его право на существование. Но когда человек умираем, пусть даже не по собственному выбору, тело его торопятся увезти в морг, как будто в присутствии мертвеца есть что-то постыдное или само созерцание мертвого тела служит нежелательным напоминанием о нашей собственной смертности; а уж если кто-то расстался с жизнью по собственной воле, на него неизбежно обрушивается волна осуждения и отвращения. И поскольку любому, кто согласился бы помочь нам умереть, по закону грозит суровая кара, у нас не остается выбора, кроме как ускользать из жизни украдкой, в тайне и одиночестве, словно умирать — это что-то позорное и недостойное. Таким образом, закон лишает нас права на благую смерть — и ничего хорошего в этом нет.
Лично для меня умирание — это ритуал, который я надеюсь исполнить по всем правилам, когда подойдет мой срок. Я стараюсь жить осознанно — и надеюсь, что умереть смогу столь же осознанно, со всем подобающим уважением к процессу. Лидия Хеласдоттир как-то заметила, что «Хела ждет в конце каждого пути»; и когда я увижу Ее в конце своего пути, я не стану от нее шарахаться, но пойду Ей навстречу с радостью и почтением. Плохо лишь то, что мне придется идти в одиночестве. Но, по крайней мере, я приведу к Хеле и к Сигюн и Локи — к богам, которым я принадлежу, — сознательное существо, которое идет к Ним по собственной воле, которому еще хватает ума помнить о Них и хватает душевных сил Их любить. Люди, пережившие свой срок, зачастую теряют и то, и другое: телесные нужды забирают всю власть над личностью, и то, что по-настоящему важно, отступает на второй план. Мир сужается, и человека мало-помалу перестает заботить что бы то ни было, кроме следующего приема пищи, следующего опорожнения кишечника, следующей инъекции морфина, следующего вдоха…
Добровольная смерть неизбежно влечет за собой мгновения паники, потому что наше тело не знает, как умирать. Но это надо принять как часть ритуала; надо подготовить свое тело и душу к тому, что рано или поздно это случится, — полностью сознавая, что, когда это случится, нам придется пройти через это в одиночестве. Нам дозволено просить других о помощи во всем, что связано с карьерой, браком, закладными и так далее (хотя вовсе не факт, что помощь во всех этих областях нам понадобится), — и запрещено просить о помощи в том единственном, что случится со всеми нами наверняка.
Понятие добровольного ухода из жизни неразрывно связывается в моих представлениях с понятием жертвы (sacrifice) в религиозном смысле этого слова — жертвы как sacer facio, то есть «освящения». Миранда Олтхауз Грин в своей книге «Умереть за богов» рассуждает так: «С формальной точки зрения, самым ценным даром богам было самопожертвование, но если это означало самоуничтожение, то жертвователь, очевидным образом, не мог извлечь из своего подношения никакой личной пользы <…> самопожертвование не окупалось, и, следовательно, жертвователю приходилось использовать некий замещающий дар»[2]. Однако это справедливо лишь при условии, что жертва приносится по принципу do ut des («даю, чтобы и ты мне дал»), а не как подлинный дар от чистого сердца. И подобно тому, как я день за днем дарю богам свою жизнь, однажды я вручу Им ту единственную смерть, на которую я имею неотчуждаемое право, — свою собственную. А поскольку я не желаю, чтобы это мое последнее деяние причинило кому-либо неприятности, мне придется взять на себя обе роли — и жреца, и жертвы, — и провести этот ритуал так достойно, как я только смогу.
Хела, Владычица Смерти,
Ты, чьи врата открыты для всех, кто приходит!
Прости мне, что я не смогла помочь моим близким
На дороге к Тебе,
Так же как я прощаю всем тем, кто мне не поможет на этой последней дороге,
Ибо род наш таков, что мы отказали друг другу
В этом последнем праве, последней поддержке, последнем покое.
Хела, Владычица Смерти, яви нам Свою доброту:
Будь рядом с нами в час последней нужды
И в одиночестве этого темного часа.
[1] Я отдаю себе отчет, что в юридических целях необходимо проводить различие между «самоубийством при помощи другого лица», когда кто-то помогает человеку покончить с собой, и «эвтаназией», когда кто-то по просьбе пациента, желающего, но не способного (например, по причине паралича конечностей) совершить самоубийство, убивает его самостоятельно. Однако с религиозной точки зрения разницы между двумя этими родами смерти нет: и в том, и в другом случае речь идет о смерти осознанной, добровольной и благой. С другой стороны, самоубийство, совершенное в гневе, по мимолетному побуждению или в качестве своеобразного возмездия тем, кто остается жить («они еще пожалеют, что так со мной обращались!»), назвать благой смертью, разумеется, и в этом случае помощь самоубийце не имеет никаких оправданий.
[2] Miranda Althouse Green, Dying for the Gods; human sacrifice in the Iron Age and Roman Europe. Tempus Publishing Inc, Gloucestershire, UK 2002, p. 28.
